Читая Ванкхузера, Линдбека и МакГрата.
Вкушение от посмодернистского древа познания вызывает, как кажется религиозному сознанию, новое грехопадение и потерю невинности.
Ведь вкусив от него будет странно стремиться к знанию ангелов, и еще более странно — к поиску единой божественной точки зрения. Постмодернизм в своем общекультурном контексте исключает такие возможности. На чём же в этом случае должны базироваться наши суждения о подлинности и ложности чего либо, о правильности или неправильности?
Лиотард удовлетворяется «маленькими (узкими) нарративами». Но плюрализм этих историй обескураживает и порождает постмодернистский кризис легитимации: whose story, whose interpretation, whose authority, whose criteria counts, and why? Постмодерн, следуя Декарту, широко пользуется сомнением, но идёт значительно дальше, подвергая сомнению уже и его святую корову — сам разум.
Вот метанарративы модерна, которым постмодернизм выказывает обоснованное недоверие:
1. Эпистемологический фундаментализм. Отвергается мыслителями постмодерна более и прежде всего. Идея такого фундаментализма: есть некая общая для всех рациональная рамка. И можно пригласить человека: «Приходи, поразмышляем вместе». Поразмышляем на основе общего опыта, общих логических категорий — логического языка. Постмодерн отвергает эту рамку. Не разумность, как таковую, но Разум как общую для всех универсальную логическую систему. Он отвергает существование универсальной рациональности, в которую истово верил человек эпохи модерна. То, что считается рациональностью, говорят постмодернисты, всегда и только нарративно обусловлено. Недавно почивший Линдбек наверное бы сказал — культурно-лингвистически обусловлено. Рациональность для них сама по себе плюралистична, и каждый конкретный её вид для человека постмодерна всегда располагается на своей карте, созданной культурно-лингвистически в размерах и масштабах нарративов, институтов, практик и языков, в которые погружено то или иное человеческое племя.
2. Референтный взгляд на язык — в котором язык является носителем объективных истин, без проблем передающим и объективно выражающим не только вещи, но чувства, ощущения и ценности. Постмодерн не считает язык нейтральным объективным инструментом-посредником между человеком и действительностью. Язык для постмодерна — исключительно социальная конструкция и ничего больше.
3. Атомизм и редукционизм, являющиеся и по сей день основной рабочей гипотезой научного мышления модерна. Исключительно физикалистский взгляд на природу и человека в ней. Представления о том, что реальный мир может быть полностью объяснён в понятиях систем причинно-следственных связей… Возможно, даже, как одна такая система — всеобъемлющая и всё объясняющая основа или универсальная теория.
Отвержение этих метанарративов модернизма постмодерном приводит к тому, что для него весь модернистский проект разваливается как метафизическая спекуляция. Поскольку его идеология зиждется на представлении о природе мироздания как о некоей комплексной всеобъемлющей концептуальной схеме, существующей только в головах мыслителей модернизма и нигде более.
Что есть истина?
Он (постмодерн) отвергает всякую спекулятивную универсализацию чего-бы то ни было, расставляя новые акценты — различия, плюрализм, фрагментацию и нарративную множественность «реальностей», никак не редуцируемую непознаваемость действительности во всей её сложности. Он подозрителен к утверждениям типа: «Вот именно так обстоят дела!». В противовес этому заявляя: «Вот именно так обстоят
дела для тебя!». Или даже еще сложнее: «Ты хочешь заставить меня думать, что так обстоят дела для тебя и меня!»
Истина мыслителя постмодерна — это не часть универсальной системы «как обстоят дела для всех и на все времена», а покоряющая массовое сознание история, рассказанная человеком (людьми) у власти, ради увековечивания собственных взглядов на «естественный» и «социально-приемлемый» порядок вещей. Один из ярких пророков постмодерна, Мишель Фуко, утверждает, что под каждым подобным дискурсом таится и тщательно скрывается (зачастую и от самих себя) риторическое позёрство, и что под претензиями на т.н. «объективное знание» можно разглядеть замаскированные идеологии, которые есть ни что иное, как воля к власти.
Универсальная история или локальные истории?
Постмодернисты недоверчиво относятся к нарративам, подразумевающим существование универсальной Истории. С их т. зрения мыслители модерна не производят ничего иного, кроме историй об «универсальной истории». От Канта до Гегеля и Маркса, модерновое мышление отчаянно пытается рассказать универсальную историю человечества, обычно языком прогресса человеческой расы. Историки постмодерна отвергают саму возможность того, что течение истории может быть представлено языком
универсальной линейной логики. Главный тезис постмодернистского историка — прерывистость истории, в противовес непрерывности и линейности. Далее, постмодернисты подозрительно относятся к корректности локальных или фрагментарных исторических данных, к корректности их множащихся интерпретаций. Нет «одной истинной истории» ни о прошлом, ни о настоящем. Есть истории, как и философии, которые более говорят о людях, их рассказывающих (придумывающих, создающих), чем о том, какими были или являются события на самом деле.
Самость, самоидентификация, Я, автономный субъект.
Из вышеизложенного следует, что если нет никакого истинного способа нахождения собственной истории, то нет и никакого истинного способа нахождения своей собственной идентичности. Но этого мало. Радикальная дестабилизация самости происходит еще и в том, что:
• Потмодернисты отвергают представления, в соответствии с которыми личность есть автономный индивид с рациональным сознанием, которое пронизывает и охватывает его четко определенное место в культуре, языке, истории, а также определяет его пол.
• Вопреки Декарту, самость даже не может осознавать своё собственное сознание /разум. Поль Рикёр утверждает, что сознание и самосознание не есть данность, но задача, поскольку мы всегда и уже обнаруживаем себя вовлечёнными в ситуацию нахождения в теле, но разумность и степень разумности этого нахождения всегда есть задача, а данность этой разумности всегда имеет какую-то никогда не превосходную
степень, если вообще имеет какую-либо степень… Таким образом, постмодерн не верит в картезианский метанарратив познающего субъекта.
• Самость постмодерна не есть то, что производит свою материальную, социальную и лингвистическую ситуацию, но то, что, напротив, является её продуктом. Т.о. самость во всей своей противоречивости и эклектичности есть не госпожа и причина своего внешнего контекста, но его следствие.
Таким образом, постмодерн перерезает трёхжильную веревку, предложенную Ричардом Нибуром для связи человеческой идентичности с реальностью:
1. Быть собой (иметь самость) — значит иметь Бога.
2. Иметь Бога — значит иметь историю, которая есть события, имеющие смысловую причинную связь.
3. Иметь одного Бога — значит иметь одну историю.
Рефлексируя над этими идеями постмодерна, извлеченными у г-на Кевина Ванхузера г-ном МакГратом, вольно мною переведёнными и даже, скорее, интерпретированными и несколько прокомментированными (по смыслу, а не по букве), я раздваиваюсь: хочется согласиться почти со всем, даже с отвержением идей Нибура.
Но есть причины не выплескивать вместе с ними и саму мысль о Боге. Почему? Во-первых заметно, что даже самые сильные положения эпистемологии постмодерна не лишены изъянов, а во-вторых, даже в этом своём виде, они не лишены точек соприкосновения с теологией, особенно в её мистической ветви. Даже полностью соглашаясь с Ницше и его духовными наследниками, о «смерти Бога» так ли очевидно, что сим снимается сам вопрос о Боге? Ведь всегда может быть поставлен вопрос: А настолько ли настоящим является тот ницшеанский Бог, который умер? А может быть этому метафизическому модернистскому Богу (имя его не имеет значения, поскольку и традиция говорит о возможностях появления множества лжебогов под правильными именами) и правда нужно было умереть, чтобы открылся подлинный Создатель? Ведь даже про самого Ницше можно утверждать лишь, что он ниспровергает совершенно определенное представление о Боге — о Боге классического теизма как о совершенном существе.
Ванхузер ниспровергает идею изолированной автономной самости и универсального смысла истории. Но целый ряд мистических течений никогда и не признавал подлинности этих интеллектуальных конструкций. Причем некоторые мистики не соглашались со всеми 3-мя утверждениями (Нибура). Например для исихаста (так, как это представлено в «Исихастской антропологии» Сержантова), да и в целом для православного мистического богословия, изолированная самость есть нечто спекулятивное и имманентно зацикленное, требующее преодоления. Для подвижника бытийное время и история гетерогенны, дискретны и локализованы в синергийном делании. Для мистика (не только православного) самость не только требует преодоления или преобразования, она еще и полифонична и децентрирована («the center can not hold» — Йейтс). Можно даже утверждать, говорит, например, Хоружий, что нет у человека не только единого Я, но и единой границы человека, которая также полифонична. Помимо этого, сама цель человека им декларируется не как обретение себя и обращение к укреплению самости, а как выход за границы себя. А, например, Бонхёффер, опровергает идею изолированной самости с другого конца — вопреки Хоружему он подозрительно относится к популярной уже в его время теории границ, поскольку и они, на его взгляд, являются грандиозными антропологическими спекуляциями.
До сих пор, пожалуй, самый смелый из богословов на пути полного принятия Ницше и при этом не отвержения веры, Дитрих Бонхёффер в своих тюремных письмах дает понять, что он не верит в Бога как метафизическую гипотезу о совершенном существе, что он не верит в раздвоение миров — трансцендентного и имманентного, что он не верит в Бога как аварийный выход. Он видит такого Бога как проблему, а не как решение, считая, что человеку нужно еще немало времени, чтобы принять отсутствие такого метафизически изобретенного Бога и научиться жить без упования на него. И что есть совсем другая встреча, которая нужна каждому — не с совершенным всемогущим существом, а со страждущим человеком, просто человеком, вообще не идеальным, который и есть Христос.
Он выстраивает веру не вокруг Христа как идеального и совершенного существа, а именно как просто человека. Причем человека не раздвоенного на Бога и человека, не напичканного гипотезами о Боге и идеями того, каким образом и по каким причинам он нас будет спасать… Идея любой формы рационализации спасения чужда ДБ настолько, что он подвергает её радикальнейшей критике.
И еще одно соображение, уже про синергийную антропологию Хоружего и её претензии на полное нахождение человека в своем «органоне».
Основной тезис / отвечаемый вопрос в его «Синергийной Антропологии»: что делать, когда человек потерялся? Г-н Хоружий предлагает новую антропологию. Точнее свой вольный перевод старой,
исихастской, на современный наукообразный язык. Его синергийная антропология — это скорее комплекс вопросов, нежели стройный органон (с претензией на который она выстраивается). Вопросов, нужно признать, своевременных. Но даже самый главный вопрос — про человека, не однозначен. Хоружий и многие с ним считают, что человек потерялся в эпоху модерна. Это можно оспорить — например, для первых, ещё домодерновых, христиан, он вообще давно потерялся, еще в Эдемском саду, и после этого
почти никогда по-настоящему не находился. И, вполне возможно, что изолированная самость модерна это не нахождение, а лишь углубление потери. Вообще идея того, что модернизм — убийство человека и нужно обязательно откатиться в домодерн, чтобы что-то понять — спорная. Автономного субъекта создала схоластика и он развился в модерне, а убил его постмодерн, но субъектность, вообще субъективацию и объективацию, как мне кажется, всё же лучше рассматривать как часть пути интеллектуального взросления, нежели как какой-то антропологический откат. Интеллектуальное величие мышления модерна, по
крайней мере для своего времени, бесспорно, а достижения грандиозны.
Итак, мне кажется, что и модерн, и постмодерн — это, возможно, части одного социо-культурно-лингвистического проекта, который осуществляется с переменным успехом, под названием просто человек.
