Думаю, что перечитал все романы Достоевского. Но один мне долго не давался. Я пытался прочитать «Братьев Карамазовых» много раз, но всё никак не получалось дойти до конца. Прочитал его по-настоящему только года 3-4 назад.
С тех пор не дает мне покоя образ Ивана Карамазова и его весьма не тривиальные вопросы и мысли, среди которых «если Бога нет, то всё позволено».
Именно такой вот фразы Ивана в романе и не найти. Но, в целом, именно это, думаю, он и пытается нам сказать. Что отмечено давно и людьми намного умней меня.
Это прямо читается в словах Миусова, который, цитируя старцу Зосиме мировоззрение Ивана, говорит:
«…уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие, в нём тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено…»
И как бы ни хотелось мне считать главным героем романа набожного Алёшу, почти-что явно продолжающего образ князя Мышкина из «Идиота», а тот, в свою очередь, именовался Достоевским в черновиках «князем Христом…». Как бы мне не импонировал отец Зосима как собирательный образ православного старца-подвижника, как бы списанного с отцов Амросия Оптинского или Тихона Задонского…
Образ властно наступающей современности у Достоевского, совершенно очевидно, не в них. Уже более чем в них он в страстном интуитивисте- романтике Дмитрии Карамазове и в сластолюбце и корыстолюбце отце семейства Федоре Карамазове.
Но, при всей объёмности образов, ни тот, ни другой, не являются выразителями самых главных мыслей романа. Выразителем духа времени, гениально и даже пророчески уловленного Достоевским, является именно Иван Карамазов.
И вот что тут, пожалуй, наиболее важно и наиболее тревожно: Иван Карамазов не атеист. Если бы он был последовательным атеистом, все было бы проще и не так отчаянно безысходно и не так предвещало всё последующее, что продолжается и до сих пор.
Ибо средний брат Карамазов не неверующий. Это видно и по его собственной поэме «Великий инквизитор», о которой он в прозе рассказывает Алёше.
Как известно, в поэме Карамазова Христос является в Севилье 16-го века, в самый расцвет инквизиционных зверств. Является также, как и 15 веков назад, не как Царь во втором пришествии, но как простой человек. И оказывается схвачен девяностолетним кардиналом инквизитором и, в итоге, обречен быть сожженным на костре вместе с другими еретиками. Хотя в конце концов инквизитор и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града».
Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это ты? ты? – Но, не получая ответа, быстро прибавляет: – Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь», – прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего пленника.
Не ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас свободными». Но вот ты теперь увидел этих «свободных» людей, – прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. – Да, это дело нам дорого стоило, – продолжает он, строго смотря на него, – но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?»
И, по прочтении романа, остается послевкусие, что вряд ли Карамазов (Иван), в этой истории на стороне Христа. Ибо его сочувствие к тем, кто живет за границами нравственности, сквозит именно в позиции инквизитора:
И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных?
Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе.
Нет, Иван Карамазов, не атеист, он именно богоборец — конкретный и явный.
В романе можно найти реминисценции сближения Ивана и с Гётевским Фаустом, о чём и сам Достоевский упоминает в переписке. А также и с Лютером, по крайней мере в той части, когда чернильница летит в пришедшего к Ивану, то ли во сне, то ли наяву, беса.
Но эти образы, всё же, не настолько внятно передают жажду человека встать на место Бога, как то, что Достоевский выписывает в образе Ивана.
Да, Иван — нигилист. Но Иван, что угодно, но не атеист. Он человек, который веря в силу разума, не перестаёт признавать существования Бога, но начинает явно его игнорировать и бросать ему вызов.
Ибо как иначе понять этот знаменитый фрагмент из разговора с Алёшей про «возврат билета Богу» из главы «Бунт»?:
«- Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.
— Это бунт, — тихо и потупившись проговорил Алеша.»
И, не смотря на то, что Иван, казалось бы, таки образом борется со страданиями — ибо именно в «страданиях деток за гармонию» он видит слишком высокую цену за входной билет в «счастливое бессмертие»…
Те страдания, которые принесла человечеству эта позиция оказались немыслимо выше. Поскольку возвращая билет Карамазов, возможно, и сам того не ведая (считая разум априори нравственным) , рушил и защитные границы нравственности, как для детей, так и для взрослых. Которые привели к невиданной дотоле эскалации насилия.
И вот чем больше я думаю о нашей современной культуре, она мне всё больше представляется совсем не атеистической, а именно богоборческой, ивано-карамазовской.
Причем чем больше ты похож на Ивана Федоровича, тем больше у тебя шансов быть в этом мире кем-то, задавать свой формат Севильской «свободы», придумывать для нее своих кумиров, свои правила и свои наказания при их нарушении.
Если очень хочется, это можно назвать и конспирологией. Но конспирология эта не вполне та, про которую так много говорят некоторые, думая, что разобравшись с небольшой кучкой власть имущих семей глобальных элит они решат все мировые проблемы человека.
Думаю, всё совсем наоборот. Как раз все мировые проблемы человека как один из итогов и имеют на шее человечества сидящей эту кучку семей.
И не потому, что злые обманули добрых. А потому, что чаяния «аля Иван Карамазов», хотим мы того или не хотим, в большей или меньшей степени, живут в каждом из нас.
И совсем не исключено, что современное человечество — это человечество победившей иван-карамазовщины par-excellence.
