Люди, в основном, обманывают самих себя. Обман других относительно редок.
Фридрих Ницше
Там где опасность, там и ростки спасительного.
Фридрих Гёльдерлин, гимн «Патмос»
Встретиться с самим собой — вот самый большой ужас и потому и самая невероятная вероятность человека общества потребления, общества торжествующей техники (по-става по Хайдеггеру), существо которой отнюдь не технично и не распознано. И существо бытия которой есть человеческое небытие. А точнее — стирание грани между бытием и небытием, «чтойностью» и «ничтойностью». Оно скорее магично (как думают Бодрийяр, Бердяев и пр.), чем осмысленно. Оно скорее безумно (как думают Фуко, Делёз, Гваттари и пр.), чем разумно. Оно скорее бездуховно (как уверены все серьёзные духовные традиции), чем духовно.
Столкнуться со своим обезличенным, обездушенным, обездуховленным, обессмысленным (не) бытием пострашнее «ужаса монстра Калибана, увидевшего себя в зеркале» — уродливого раба-дикаря, антогониста мудреца Просперо из шекспировской «Бури».
Что показательно: уже у Оскара Уальда, в знаменитом, известном каждому со школы, «Портрете Дориана Грея», этот монстр переносится вовнутрь человека. В случае с Дорианом наш внутренний демон иносказательно переносится в спрятанный в далёком чулане портрет. И портрет становится скорее образом внутреннего, душевного, психического, (не) духовного (как угодно назовите), а не внешнего естества человека. В то время как внешний видимый Дориан своим молодым ангельским лицом развеивает даже тени слухов о собственной фундаментальной нечистоте и порочности — о каких-то преступных и жестоких безумствах на почве удовлетворения своих желаний и страстей в лондонских злачных местах и притонах.
Метафоричность этого Уальдовского «Портрета» души человеческой вполне типичного лондонского дэнди настолько глубока, что её не грех и попробовать истолковать поглубже:
В мастерской художника Бэзила Холлуорда на мольберте стоит законченный портрет «молодого человека необыкновенной красоты», друга Бэзила — Дориана Грея. Другой его друг — искушенный во всём и пресыщенный всем, — лондонский аристократ Лорд Генри, выказывает желание познакомиться с восхитительным человеком на портрете. Бэзил жестко отказывает в страхе, что порочный Генри испортит невинную душу Дориана. Но встречи не миновать. Дориан появляется почти сразу же, они знакомятся с Генри и вместе впервые любуются портретом. Причём у Дориана портрет вызывает только одно — неудержимое чувство зависти к нарисованному себе, к вечной юности человека на холсте. А у Генри подобные же чувства вызывает сам Дориан. Дориан мечтает о том, чтобы не стареть самому, а чтобы старел портрет. Чтобы он оставался бы всегда таким же вечно пленительным и юным, как на портрете. А пресыщенный Генри мечтает о том, чтобы помочь Дориану получить максимум наслаждений от жизни — то есть помочь ему жить также, как и он сам, только уже совсем на полную катушку.
Вот она завязка. Лорд Генри, олицетворяющий всеобщую порочность сильных мира сего, быстро становится идеалом Дориана. Дориан оказывается влюблен в Сибилу — актрису какого-то простенького дешевого театра, с которой объявляет помолвку. Узнав об этом Генри «приходит в ужас» от «проблем», в которые «по наивности» может влипнуть Дориан. Дориан приглашает обоих друзей в театр для знакомства с Сибилой. Но когда друзья (Генри и Бэзил) раскритиковывают её в театре за актерскую бездарность и фальшь, Дориан, не без помощи Генри, с презрением и равнодушием к девушке отталкивает и отвергает и её, и свои чувства.
И что же? Придя домой, он замечает изменения лица на портрете — на нем появляются неприятные черты жестокости. Грей скрывает портрет под тканью и задумывается о том, чтобы как-то исправить ситуацию. Он решает совершать отныне исключительно добрые дела, загладить вину перед Сибилой, помириться и прочее. Но на утро узнаёт о её самоубийстве — девушка не смогла пережить такую резкую перемену в возлюбленном от любви к холодному презрению. Но вот что оказывается наиболее удивительным и пугающим для самого Грея — он обнаруживает, что остается к этому вопиющему трагическому событию — самоубийству возлюбленной, близкого ему человека, причём самоубийству, совершённому из-за него самого, совершенно равнодушным. Лорд Генри помогает ему окончательно оправдаться в собственных глазах. С этого момента Дориан уже не пытается изменить лицо на портрете, который еще и ещё раз изменяется в худшую сторону с каждым новым аморальным поступком. Он просто прячет портрет от всех в старом запылённом чулане. И не просто прячет, а зорко и неусыпно следит за тем, чтобы никто не дай-то Бог не взглянул на холст. Поскольку человек (а Дориан — это, во многом, «просто человек», хотя и человек с положением) уже хорошо понимает, «как работает портрет» — этот его внутренний образ «подлинного себя». Образ, который умозрительно, метафорически, так или иначе, увидит перед собой каждый в тот же момент, когда честно захочет на него смотреть. Этот образ берёт на себя все его пороки, обезображивающе разъедающие изображение на полотне, в то время как внешне Дориан продолжает представляться людям прекрасным и невинным юношей.
В случае с Дорианом это фантастическое исполнение глубинного, утопического желания, заложником которого он становится. Но не происходит ли похожего процесса и в каждом из нас, буквально в каждом человеке? И не является ли «портрет» Уальда всего лишь прозрением гения о состоянии «человека вообще»? Когда мы стараемся представлять и показывать другим о себе только то, что мы хотим, чтоб они видели, а портрет своего «подлинного себя» с каждым годом засовываем всё дальше в чулан своего сознания до тех пор, пока…. И здесь даже не важно, настолько ли мы порочны, как Грей. Важна некая универсальность «портретов в чулане» — «скелетов в шкафу».
Но вернемся к сюжету. После смерти Сибилы Грей уже просто живет «а-ля лорд Генри», не без его помощи превосходя учителя в изощренности, извращенности и дерзости — во всем потакая собственным страстям.
Им завладевает множество различных увлечений, многие из которых оказываются далеко за гранью не только нравственности, но и элементарного приличия. По Лондону ползут всё более устойчивые слухи о «подвигах» Грея в трущобах и злачных местах…
Однако прекрасное лицо Дориана, его внешняя невинность, заставляют самые злые языки умолкать. Так он доживает до 38-ми лет, пока Бэзил, обеспокоенный нарастающими слухами, не решается поговорить с Дорианом перед своим отъездом в Париж. Упреки старого друга задевают Дориана настолько, что тот отваживается показать ему портрет. Бэзил приходит в ужас от нежданно разверзшейся ему бездны нравственной тьмы похотливого, жестокого, бессердечного эгоиста. Осознав, что слухи полностью справедливы, Бэзил умоляет друга покаяться перед Богом , молить Его о прощении и спасении собственной порочной души. Но лишь бешенство загнанного зверя
становится ответом уже насквозь порочного Дориана. Он безжалостно и хладнокровно не просто убивает друга, но хитроумно химически (при помощи техники) аннигилирует и скрывает все улики — с помощью ещё одного своего обведённого вокруг пальца друга, химика Алана, он полностью избавляется от тела.
Однако история заканчивается полной личной трагедией главного героя, когда он, будучи уже не в силах выносить собственное двуличие, измученный отчаянием полной бессмыслицы такого существования, набрасывается с ножом на портрет. И тут всё возвращается на круги своя: портрет — к своей первозданной идеальности (как на мольберте в мастерской Бэзила), а Дориан — к мертвецкой мёртвости трупа уже не молодого человека, изможденного страстями. Трупа человека, отдалённо напоминающего юношу на портрете.
Да, можно было бы сказать, что история про Грея — в большей или меньшей степени — это история про каждого из нас. Это извечный поиск ответа на главный человеческий вопрос о том, что важнее:
Иметь или быть?
Быть или казаться?
Который гениально и просто выразил устами принца Датского Уильям Шекспир:
«Быть или не быть — вот в чём вопрос!»
Гамлет, принц Датский
Говоря словами модной ныне либеральной «социологини» Екатерины Шульман, это история про то,
«как среднему человеку, потребляя и живя как аристократ 19-го века (не) сойти с ума?».
Но дело всё в том, что мы живем не в 19-м, а в 21-м веке, и, в отличие от Грея, техника так сильно продвинулась, создала такое социо-техническое пространство, в котором живя как Грей человеку уже совсем не обязательно встречаться с подлинным собой и испытывать муки совести от своего портрета. Чего он, в большинстве случаев, уже и не делает. На это хорошо указывают поздний Хайдеггер в «Существе техники», Сергей Хоружий в своих размышлениях о «виртуальном человеке» и о «человеке бессознательном», да и многие другие.
Хорошо помню, как прочитал «Портрет» впервые в издании «Школьная библиотека» еще в подростковом возрасте в 80-х. Помню, что тогда его сюжет показался мне чудесной и странно пленительной, хотя и трагической романтической сказкой, далекой от реальности. А Дориан — неким мифическим, не реальным, хотя и поистине демоническим существом. Но с течением времени я всё больше и больше убеждался, что подобные мечты и желания не чужды всему роду человеческому: все, или почти все, завидуют цветущей, полной силы и красоты молодости (особенно когда она уходит). Все или почти все хотят жить как можно дольше (желательно бы вечно). Поэтому все хотят длить свое здоровье и красоту как можно дольше любыми доступными способами.
Мало того, все или почти все не хотят, чтобы люди видели их пороки. Все или почти все мы хотим внешне выглядеть благопристойно, тогда как на самом деле человек общества потребления живет почти и только теми потребительскими желаниями, которые люди традиционного общества пытались подавлять и скрывать.
И которые при Уальде были еще только привилегией правящих классов, в то время как остальные тратили большую часть жизни в борьбе за кусок хлеба, нередко даже без масла. Бодрийяр потрясающе обнажающе описывает эти наши внутренние потребности и фантазмы в обществе потребления и тотальной симуляции всего, когда фантазмы уже становятся неотличимы от реальности, и сама реальность становится фантазмом и фантасмагорией нашего внутреннего мира — симулякром симулякра. Почему симулякром? Потому что ни вечной молодости, ни бессмертия, ни подлинной честности не присутствует среди нас. А потому мы дети симулякров смысла, пост-правды, если не сказать просто лжи и самообмана, что прозорливо отметил Ницше еще на рубеже 19-го и 20-го веков. Но мы не хотим с этой правдой жизни сталкиваться, и мы создаем условия, чтобы не сталкиваться с самими собой уже нигде — мы настолько охладели к реальности самих себя, что со скоростью света создаем условия, чтобы с этой реальностью больше никогда не иметь никакого дела.
И тут невольно вспоминается предатель Сайфер из «Матрицы» Вачовски, который отчаянно — вплоть до предательства друзей — жаждет избавиться от реальности и вернуться в «матрицу» и её ништяки, не смотря на то, что он уже хорошо понимает, что она такое есть — компьютерная симуляция через стимуляцию наших нейронов в искусственном биохимическом сне… и ничего более.
То есть наш «портрет» подлинных себя находится уже не в чулане, в который мы, подобно Грею, время от времени набираемся смелости заходить. Он уже за семью замками, от которых мы намеренно потеряли ключи. Нам он попросту больше не нужен.
Он нас больше не интересует. Но мы не желаем этого честно признавать, а потому скрываем сие прежде всего от самих себя за нагромождением хаоса и сумбура, беспечного потребительства и безответственной похотливой «нежности», за 24-х часовым карнавалом развлечений, за беспечным самообманывающим признанием гротестка и иллюзорной фата-морганы медиа-смыслов за реальные смыслы и правду. Нам всё менее нужна реальная правда и всё более — её успокаивающий симулякр. Некая пост-правда, которая не требует никакого ответственного действия, оправдывая наш длящийся бессмысленный карнавал желаний. При этом называться этот симулякр сегодня может уже как угодно, даже и «Церковью Господа нашего Иисуса Христа», как ни кощунственно это для кого то звучит. Напомню — я не издеваюсь, а просто толкую. А ежели уже всё есть симулякр или всё стремительно приближается к нему, то значит именно всё.
Может быть чаша сия минует стороной лишь некоторых философов и аскетов, которые, по их уверениям, «побывали на окраинах жизни», «заглянули за завесу смерти», и «живут в иных измерениях», — как пишет о таких единичных людях Лев Шестов. Хотя и здесь возникает резонный вопрос об экзистенциальной честности и самого Шестова, и этих философов-теологов-аскетов, про которых он с таким умилением и верой пишет, включая в их число, разумеется, и самого себя.
В обществе тотального потребления и тотального техно-психического контроля люди сами с собой уже нигде не встречаются. Им не надо. Все вопросы оказываются отвеченными раньше, чем заданы. А потому мысли стали ЧУЖИМИ медиа заготовками — полуфабрикатами. Машины просчитывают наши интересы по траекториям на Яндекс и Гугл картах, покупкам в магазинах, просмотрам телепередач. 15-20 милллиардов подключенных к интернету «вещей» неусыпно следят за нами, предугадывая и направляя наши желания. Мы поистине становимся фукианско-делёзовской безумной «машиной желаний», но большой вопрос, остаемся ли мы, в традиционном смысле, человеками. Или всё более прав оказывается Фуко, считавший что «человек исчезает, как рисунок на пляжном песке», смываемый собственным отказом от собственного традиционного смысла?
Но если для Фуко полвека назад это было лишь разворачивающейся тенденцией, то сейчас весь мир такой или почти такой. Это похоже на особую форму «Зоны». Мы прямо сейчас наблюдаем уже не просто рождение, но развертывание сценария фукианской «биополитики», в которой человек уже полностью обезличен и обессмылен, сведён к био-физической машине. Эта всё более глобальная «Зона» приятна, безопасна и полна развлечений — она совсем не напоминает тюрьму или колонию. Это гламурное общество все более тотального контроля, причем не контроля физического…А психического. Принимаемого всеми уже добровольно, ради дления своей безопасности, сытости и карнавала развлечений.
А я вот, порой, думаю, что уж лучше ходить строем, возбухать и подвергаться репрессиям, чем репрессиям не подвергаться, не возбухать, иметь кусок хлеба на столе с жирным слоем масла, колбасы, йогурта и черт знает чего ещё, но при этом не иметь своего ума. Безумие стало нормой. Поскольку если начать думать до конца, то почти всё, как мы живём, оказывается хождением строем в никуда. Но это никого больше не интересует. Мы уже как-будто все идём строем под контролем потребительских ценностей к полной потребительской бессмысленности существования.
Сёрен Кьеркегор выразил это примерно так: Человек поистине странное существо — ему дана свобода мысли, которой он не пользуется. При этом поди ж ты, подавай ему свободу слова. А на кой она, ежели отсутствуют свои мысли? И тогда во что превращается вся жизнь, как не в бессмысленную и бесцельную игру?
Вот г-да «Дмитрии Быковы» да прочие либеральные «творцы смыслов» — они ведь просто часть потребительской картинки. Недавно слушал немного интервью в Грузии, где Быков приравнивает Путина к Люциферу. Мало того, что историю переврал, так ещё и переврал исключительно в свою пользу. Потребил под себя. Самооправдался за свое отъезжание. Ну отъехал так отъехал. Кому какое дело? Так нет — непременно отъехал от Люцифера. Не меньше. Бред наяву. И так во всем. Быков просто пример. В его яркой и достаточно талантливой (нужно признать) болтовне наглядно видно, что смыслы традиционные, устоявшиеся, когда-то бывшие «едиными на потребу» всего и вся в таких вот его тирадах про гипотетических монстров снаружи, уже совсем почти потеряны — потеряны, заслонённые и обессмыленные действительными монстрами внутри.
В то же время общество потребления это было когда-то не плохо. Оно дало большинству из нас спокойную сытость. Что когда-то было совсем не мало. Но теперь — совсем немного. Наши «люди-таланты» не любящие баланду, как писал Роберт Рождественский, как посидевшие на нарах, так и, ещё больше, не посидевшие, но напуганные ими до чёртиков, бежали в 70х-90х, думаю, как раз от баланды к сытости, не более. Нет, я не издеваюсь и не порицаю, я просто пытаюсь истолковать причины. И, думаю, не надо обольщаться, что на «Западе» , куда они отъезжали и отъезжают, есть какие-то другие смыслы. Там совсем не меньше баланды (процент заключенных в Америке один из самых больших в мире), но больше гамбургеров и прочих потребительских ништяков.
Думаете, сейчас бегут по-другому? Не думаю. Сейчас бегут уже даже не от баланды. А от страха потерять сытость и опять перейти на баланду. Причем не важно, что с той стороны, возможно, скоро будет тоже падение уровня жизни. Вера в то, что «хорошее там, где нас нет», всесильна. Человек в этом смысле очень примитивное существо. Но, при этом, существо, испытывающее острую нужду себя оправдать — разговорами ли о свободе, «которой на Западе есть» (у нас её тоже нет, но, возможно, не так сильно, как там) или же таинственными разговорами о «Путине — Люцифере», коррупции, «которой на Западе нет», или о демонической власти, «которой на Западе нет». Но, если прислушаться, это же всё бездумные и даже безумные мантры, не более. Самоуспокаивание, самооправдание, нежелание брать ответственность за правду самого себя. Нежелание встречаться с самими собой, которые и есть самые настоящие нечистые духи потребления. Ибо те, кто знают, что баланда не самое страшное в жизни, кто познал ужас своей внутренней ничтойности и нечистоты, так просто не бегут. От себя не убежишь. Но для того, чтобы увидеть себя на портрете, нужно открыть дверь в тёмный чулан. Тот, кто её закрывает и выбрасывает ключ никогда уже не встретится с собой и не обретет шанса на реальное изменение.
Так вот, думаю, что общество контроля — это следствие. Все причины внутри. И проблема, прежде всего, в том, что миром и человеком правит внутренняя, а не внешняя конспирология. Все наши запросы в интернете, все наши сообщения читает не товарищ майор (что было бы даже и неплохо в нынешней действительности — хоть кому-то было бы не всё равно). Их читает искусственный интеллект и услужливо прогнозирует наше потребительское поведение. И мы на это соглашаемся не из страха, а потому, что это нам подходит. Потому что это то, чего мы хотим. Но хотим тайно. Вот потому нас и захватывает всё более тотально сама техничность потребления. Раньше только спецслужбы знали, что каждого есть за что зацепить, и пользовались этим только в крайних случаях. Теперь об этом не просто знает ИИ, он этому потакает с возрастающей в геометрической прогрессии эффективностью. Поскольку она, эта эффективная техничность исполнения желаний, есть тайная и неприглядная жажда нашего ничтойного нутра.
Ведь искусственный интеллект — «идиот» по точному научному и этимологическому определению. У идиота нет и не может быть никаких своих идей. Только чужие. Чьи? Наши. Он ведь даже не читает наши запросы — от их загружает в символьную обработку и перерабатывает в потребительские предложения, которые он просчитал, считал с нас. Власть ИИ — это власть технически совершенного Идиота. И тотальность такой власти возможна только там, где мышление человеческое прекратилось. Где остались только выражаемые в символьной форме желания, все более настойчиво требующие всё более полного удовлетворения.
Вот мы уповаем на его величество «государство» и, одновременно, пытаемся его сделать внешним ответственным за нашу внутреннюю катастрофу. Думаю, не сработает. Оно «думает» ничем не лучше, чем остальные. Скорее хуже. Потому что нет никакого «государства» как некоего субъекта. Есть просто люди. И у людей, которые есть «государство», а точнее «власть», мотивации «думать», возможно, ещë меньше, чем у всех остальных. Поскольку они свои мечты по потреблению уже выполнили и перевыполнили. А когда остальные смыслы потеряны, то чего ещё желать, кроме эскалации удовольствий? Таким образом государство всё более превращается в привилегированный класс, обслуживающий ИИ. И это никакая не конспирология. Это просто логический итог девальвации и деконструкции смыслов до голого биологического существования с как можно более высоким уровнем потребления.
Я бы не хотел, чтобы так было. Я бы очень хотел, чтобы были люди «чтущие своего Бога, которые бы усилились и действовали» в интересах людей и их внутренней подлинности, а не себя. Как и написано в книге пророка Даниила. Но мне кажется, что ни веры, ни страха божьего на земле уже нет или почти что нет. Поэтому некому удерживать процесс расчеловечивания, самопревращения и самомутации человека в бездумную «машину желаний».
Вообще, чем дальше живу, тем больше понимаю, что все сакральные пророчества нужно относить не к внешнему себе миру, а к внутреннему миру себя, прежде всего. Это очень глубоко описал Рене Жирар в «Насилии и священном». В своей теории миметического (подражательного) развития человека, в том числе и прежде всего в мимезисе насилия. А коли так, тогда антихрист, «человек погибели» это прежде всего я сам. Или, может быть ещё и не я сам полностью, но во мне он уже присутствует. Он во мне уже очень многое имеет, многое захватил. Если я не одержу победы над антихристом в себе, то как я могу ожидать, что он не возобладает в других? Какое моральное право я имею этого требовать от власти? Да даже от своего собственного сына, жены, мамы и папы?
Я захожу в храм, молитвенный дом, общину, кирху, мечеть, дацан и т.д. и вижу там внешне богобоязненных людей. Славящих Бога. Молящихся, медитирующих, даже стоящих на коленях. Я и сам так делаю относительно регулярно. Но вот что для меня удивительно — мы уже ничего не можем изменить в обществе, в культуре, в жизни. Быть может совсем немного в себе. Да и то не точно. У нас уже нет никакой или почти никакой духовной силы (а может её и не было?).
Внешне то может и есть — институты разные религиозные да социальные. А вот внутренне это уже такой милый междусобойчик критикующих мир людей, которые в своей внутренней конспирологии ничем не отличаются от всех остальных — такие же «машины желаний». Такие же лицемеры и потребители. Давно минуло время, когда за лицемерие перед Богом люди падали замертво как Анания и Сапфира в «Деяниях апостолов». На это, кстати, очень ясно указывал известный пастор, богослов, социальный и политический мыслитель-антифашист Дитрих Бонхеффер в 40-х годах прошлого века, указывая на полную духовную импотенцию Церкви в борьбе с нацизмом. Нет больше никакого страха перед Истиной, перед Реальностью, перед Богом. Нет веры. Нет честного поиска смыслов бытия…
Почему я так думаю, и не только я? Почему я, вторя Бонхёфферу, думаю, что мир полностью обезбожен? Что всё, что делают сегодняшние религиозные институты, пусть даже и христианские, пусть даже и православные (а я и сам себя к ним причисляю), не более чем слабые потуги «интеллектуально нечестных людей» (Бонхёффер). Потому что нет у нас всех уже даже тени нужной смелости противостоять — ни потребительской власти, ни злу тотального потребления человеком уже и самого себя, ни фундаментальному своему лицемерию. Всё почти, что связано с религией, больше напоминает уже какую-то невнятную и нечестную религиозную возню. Я готов быть среди первых, кто скажет: «Не должно быть так!» Но я также готов быть среди первых, кто признает -«Так есть!»
Потерян «Царь в голове». Потерян Христос не как Христос из песни Депеш Мод и Мерлина Менсона «Мой собственный персональный «Иисус», которого я придумал под себя и который исполняет все мои желания. А как образ подлинного смысла бытия человека. Не идеальный, а просто реальный образ человека. Он потерян. Вместо традиционного образа подлинного Человека, явленного нам в Иисусе Христе, каждый ваяет своего собственного человека, своего собственного Иисуса Христа.
И вот в погоне за этим «своим собственным» образом человека, пусть даже и называемым «Иисусом», но на деле оказывающимся образом того, как нам самим (казалось бы во внутренней тайне от всех) хочется жить и потреблять, теряется образ традиционного человека, человека-личности, человека — духа. Уже никто не востребует его. Он оказывается потерян «верующим», возможно, не менее, чем «не верующим». Беру в кавычки, поскольку, возможно, это уже совершенные симулякры — слова с потерянными, искаженными, мутировавшими смыслами. Было время, когда христианство в буквальном смысле преобразовало дикаря в цивилизованного человека, полигамию в моногамную семью, тиранию в правовое государство. Но сейчас больше не держатся ни семейная, ни правовая рамка, ни само христианство как страж духовных практик и смыслов бытия человека.
Бывают разные кризисы. Но этот кризис уже внутри человеческий. Кризис самого человека. И нам из него не выбраться просто политикой. Пусть даже религиозной. Здесь нужна, думаю, честная духовная практика. По крайней мере это, возможно, наше последнее прибежище. Но, возможно, прибежище действительное. Действенное. Спасительное. Вся мировая прогностика соглашается, что практически все современные сценарии развития человечества катастрофичны. И что для экологического спасения от кажущихся неминуемыми техногенных и антропогенных катастроф нам нужна какая-то «дикая карта», какой-то неожиданный «Джокер». Но я уже не уверен, что этот Джокер может быть чем-то внешним — вроде Минина и Пожарского, Уильяма Уоллеса, Жанны Д’Арк.
Скорее это некое духовное «спасение в последний момент», которое пережил висящий рядом со Христом на кресте преступник Дисмас. Не об этом ли писал и любимый Хайдеггером поэт Фридрих Гёльдерлин в стихотворении «Патмос»: «Там где опасность, там и ростки спасительного». Но об этом — о том, как духовные практики могут изменить нашу жизнь и общество нужно писать и думать подробно и точно. Постараюсь сделать это в другие разы.
