К новому средневековью

«Сон разума порождает чудовищ», Ф. Гойя.

«Культ разума ведет в царство безумия», С.С. Хоружий.

«У бессознательного есть свои ужасы, однако они не антропоморфны. Не сон разума порождает чудовищ, а, скорее, бдительная рациональность, страдающая бессоницей». Жиль Делёз. «Капитализм и шизофрения»

У многих неглупых людей, экспертов, мыслителей звучит мысль: грядут тёмные века. В этом тексте хочу поразмышлять, в чём причины таких интуиций и предчувствий.

Хочу начать с постановки вопроса о разуме.

Похоже с нами, людьми,  всё более менее сносно лишь тогда, когда мы живем посредине —  между Сциллой «культа разума» и Харибдой «сна разума» . Но в истории середины не получилось. Хотели как лучше, получилось как всегда. Сначала разум амбициозно перегрелся, а потом сварился как та беспечная лягушка на медленном огне и, надеюсь, только уснул, а не покинул нас совсем. 

Как это вышло?

Как получилось, что ожесточённая борьба лучших представителей Запада за культивирование разума, примерно за 500 последних лет привела к безумию.  К смерти Бога. Сказал гениальный безумец в сердце своём: «Бог умер». И это воистину стало так по всей христианской ойкумене. И странно, Бог умер, а христиане как будто живы.  Но вместе с Богом начал умирать уже не христианин, а просто человек. 

Но давайте хоть чуточку по порядку. 

Сначала высокая схоластика Альберта Великого и Фомы Аквинского отделила положения веры от положений разума, придав им автономность.  Об этой автономности разума так долго учили во всех католических школах по «Суммам» Фомы, что уважение к исторической христианской вере было подорвано. Но дело тут, скорее всего, не столько в Фоме, сколько в том, что «запретный» много столетий «плод», как известно еще с Эдема, «сладок».  А Святого Фому, при желании, можно понять и так и сяк. Как и само Священное Писание. Аквинат относительно безобиден (хоть и не всегда), если его читать всего и до конца. И, безусловно, гениален.  Там можно найти многое не в пользу разума…  Если искать. Если хотеть понять именно Святого Фому, а не свою амбициозную кутерьму. Но, в данном случае, видимо, усиленно искали другое. Росло желание попользоваться Аквинатом как трамплином для нового культа. Искомый плод то был как раз с того самого дерева.  Как же его не найти то?  Плод с «дерева познания добра и зла», независимого от религии, веры, Бога.  Растущего только из разума. Ищущий да обрящет! И так хорошо постарались когорты интерпретаторов Св. Фомы, что Декарту уже не так и много оставалось придумывать. Но об этом позже. Сначала про Возрождение.

Ренессанс ещё не так смел, как Просвещение, и лишь продолжает утверждать  автономность разума по отношению к традиции, но не примат его. Хотя уже и гораздо шире, чем иезуитские школы и католические университеты. 

Пико Делла Мирандола. Великий синкретист. Гений. Красавец. Энциклопедист. Умница. Умер в 31 год. Всё перемешал. Решил примирить не примиримое. Объявил человека безгранично-безразмерным. Истолковал Аквината в точности так, как надо. Тавтологически провозгласил: «человек есть человек», тем самым тривилизовав «образ божий» до полной бесформенности или шизофренической одномоментной многоформенности. Лишив человека целевой формы и содержания, которые отныне он полностью творит сам по своему желанию. Развил идею «Филиокве» до тезиса: «Дух совечен материи и сотворён вместе с ней». Тем самым сведя личность Троицы до свойства материи. По-молодецки приравнял наличное бытие к божественному. Провозгласил полную независимость человеческой воли от божественной. Провозгласил акты интеллекта высшим блаженством (вместо традиционных актов духа). Приравнял непогрешимость интеллекта к непогрешимости природы. Все его синкретические модуляции сложно даже до конца выявить, не то что описать. Кончил плохо — сначала в тюрьме, потом отравили. Но стал глубокоуважаемым авторитетом Возрождения.

Там ещё было очень много разговоров про гуманизм. Они там и начались и до сих пор не кончаются. Только вот правда в том, что никому это, как оказалось позже, сильно не помогло. Людей как убивали и мучили, так и продолжают. Риторика хороша, да вот дела всё те же. А природу в своём риторическом гуманизме мы сильно поразрушили. А что, главная ценность ведь только человек.

Лозунг Возрождения: «Ad fontes!» — «(Назад) к источникам!». Источникам чего? Конечно культуры и веры:

1. К первоисточникам античной культуры. Прежде всего к античным текстам — источникам искусства, литературы и философии, в обратный обход всех достижений христианской культуры, её сложной избирательной селекции античного наследия. Тут сотни лучших имён. Например Коперник и Галилей, Бруно и Кеплер, Мирандола и Петрарка, Леонардо и Микеланджело, Рабле и Монтень, Сервантес и Лопес де Вега. И даже и прежде всего — Данте Алигьери.

2.  К первоисточникам христианской веры. Назад к самим текстам Священного Писания, в обход тысячелетних достижений христианских духовных практик и их осмысления в Предании.  И здесь сотни лучших имён. Назовём Николая Кузанского и Эразма Роттердамского, Яна Гуса, Джона Уиклифа, а также тысячи и тысячи катаров и альбигойцев, гуситов и таборитов, лоллардов и вальденсов и пр. и пр.

Из первого вырастает Просвещение. Из второго — Реформация.

Не смотря на всю их разницу — сходства, параллели, единые мотивы адептов этих двух движений в стремлении освободить индивидуальный разум от духовной традиции средневековья, очевидны.
Только упаси Бог понять меня так, что у них не было ничего хорошего. По большей части это пассионарии, энтузиасты, искренне верящие в величие своего дела люди. Сотворившие не мало добра. Но так распорядились их желания и воля, провидение и случай, на их отрезке истории. 

Просвещение объявляет войну религии и вере как таковым. Постепенно заменяя культ Бога культом человека. А точнее — культом разума.

Реформация не идёт так далеко, но двигается в том же русле: объявляет войну религиозной традиции и историческим церковным институтам. Утверждая примат исключительно индивидуально-рационального толкования священных текстов по отношению к традиционно-догматическому и мистико-аскетическому.  

Границей между Ренессансом и Просвещением стоит великий картезианский переворот жизни.  Прошу любить и жаловать: месье Декарт-Картезий.  Ученик иезуитов и гуманистов Возрождения. 

Вводя своё знаменитое cogito ergo sum, он смело редуцирует целостное мировоззрение веры (которая никогда не исключала разум) до голой рациональности. Чтобы «быть» больше не нужно «верить». Нужно просто мыслить, просто знать. Как вера редуцируется до разума, так бытие у Картезия редуцируется до мысли.  Думать значит жить. Точка. Конечно, неплохо что-то при это и делать. Но это не обязательно.
Все остальное — длинные разговоры, дань ещё не доросшей до величия культа разума культуре как в самом Картезии, так и в обществе.

Но от плода уже вкушено, и его чарующая ароматная прелесть начинает неумолимо распространяться.  
Чтобы обосновать картезианский культ сначала приходится ещё дальше продвинуть принцип дуализма материального и духовного. Поэтому сначала христианское сообщество Европы радикально и без боя, так сказать, в одностороннем порядке, капитулирует перед гностиками. Картезианская мировоззренческая реформация первым делом впадает в гностицизм, причём крайний — она полностью лишает материю духа, а дух — материи. Забылись духовные войны первых церковных экуменических соборов и их мученики. Их постановления и их догматическая важность оказались маргинализированы и вытеснены из культуры. Ибо, как известно, общественная практика в поколениях подтягивается за теорией экспертов. Лишённое духа материальное медленно но верно начинает мертветь. Что позже зафиксирует гений Ницше.

Ну а всё духовное, лишенное материальной основы,  по той же гностической, хотя и несколько перевернутой логике, вытесняется — сначала из разума, потом из государства и общества.  В потусторонний мир. Да здравствует деизм! 

Надеюсь я не буду тут заниматься апологетикой домодернового средневекового общества (если что — бейте меня сразу). Оно, безусловно, жестоко и брутально. Хотя, если браться судить да сравнивать, то нужно поставить ребром некоторые неприятные вопросы:

1. Тогдашняя пассионарная и откровенная жестокость в какую сторону отличается от сегодняшней равнодушной уравниловки толерантности?
2. Смогла ли пресловутая разумная / здравая толерантность, заменившая пассионарность веры, нейтрализовать человеческую генетическую жажду агрессии?
3. Что, на поверку, оказалось брутальней и злее: нетерпимость веры или «терпимость» разума?  

Но даже если не устраивать детальную разборку по пунктам, при всей своей агрессивной пассионарности средневековье онтологично, и с этим не получится спорить. Это феноменологическая правда истории. 
Его цели возвышенны и величественны, оно способно порождать великих героев веры, надежды, любви. Оно стремится к вечности, инобытию, воскресению. 

Почему? Да потому что его главные штандарты борьбы: «С нами Бог!» и  «За Христа и за веру!».  Негодяев тоже, конечно, хватало. Но не они определяли культуру.

Да, многим лучшим пришлось погибнуть насильственной смертью, но они, в отличие от нас, считали это высочайшей честью и огромной привилегией — погибнуть в бою или мучеником. И это ещё нужно было заслужить.

Они уважали врага за его веру, даже не разделяя её.

А смерть? Они встречали её чаще и лучше нас понимали, что она не минует никого.  
Но она не была окончательным и бесповоротным диагнозом судьбы. Главный вопрос и страх средневековья не в ней. Вопрос был в том, была ли настоящая, достойная жизнь до неё, и будет ли после.

Лучший средневековый человек не боится смерти настолько, что устраивает кладбище в самом центре города, вокруг кафедрального собора. В то время как сегодняшний прячет кладбище с глаз долой. А то и вовсе предпочитает кремацию как по возможности полное уничтожение памяти о смерти. Почему? Потому что её боится. И этот страх держит его в рабстве. Лишает силы жить достойно. Особенно тогда,  когда достоинство требует рискнуть или даже умереть.

А потому мы по сравнению с ними человеческая мелюзга. Нас, как прискорбно фиксируют Желёз и Гваттари, даже не нужно заставлять слушаться властей, насколько бы коррумпированными они ни были. Мы сами предвосхищаем их желания. 

Средневековый рыцарь веры верит, что однажды все те, кто за достойную жизнь удостоен захоронения в церковной ограде, воскреснут.  Наивно? Может быть. А может быть и нет. У нас пока нет возможности это проверить. 

Он верит (хоть и не без сомнений, но побеждает их и верит), что воскреснет при звуке труб вполне для него реального ангельского войска, возглавляемого непобедимым начальником жизни. Войска, торжествующего свою окончательную победу над темным и абсолютным (для тех, кто не верит) монархом смертельного зла.

Лучшие из них верили так, что знали, и знали так, что верили, что  жизнь — это не селфи с тоником под пальмой. Что жизнь — это  духовная война со смертью, в которой, если постараться, можно и победить. Не так, чтобы совсем нет умирать. Но чтобы не умирать насовсем (и не надо иронии, горячо любимый товарищ Высоцкий).  И жили ожиданием этой победы, искренне веря, что дело то уже решённое. Нужно только не сдаться.

Думая о Просвещении многие так или иначе переживают дежавю, мучительно пытаясь вспомнить, где же это уже было —  про величие и первенство интеллекта над духом? Искать нужно не в Средневековье.

Апостол просвещения Огюст Конт провозглашает: Скоро храмы Бога станут храмами Науки, Разума, Человека.

Реформация и Просвещение дружно идут рука об руку.  Всё больше и больше насаждая культ разума. Только с разных сторон.

Модернизм 18-20 вв, считавший себя знамением нового века «зрелости человечества», провозглашает свободу от авторитета и патронажа традиции. Всякой традиции.  Разум, разум и только разум!  Его возможности кажутся неисчерпаемыми и безграничными.

При этом, как уже было отмечено, в ту же сторону двигается и протестантский богословский модернизм. Его корни можно обнаружить, с одной стороны, в новой протестантской схоластике магистерских реформаторов (Лютера, Меланхтона, Кальвина и пр.), а с другой  — в автономной от мистического характера  веры манере индивидуалистического рационального богословствования, не признающей никаких традиций и авторитетов, кроме весьма спорной идеи «ясности» Писания.  

Ясность, прямая доступность смысла Писания разуму — краеугольный камень экзегетики Реформации.
Для протестантизма возможны компромиссы почти во всём, но только не в этом. Тут они бьются на смерть.
Почему? Потому что если пойти на компромисс здесь, сразу же встаёт вопрос об источниках правильного толкования и… о возврате к традиции, апостольскому преемству, исторической Церкви.

Этот тяжеленный и увесистый «подарок» докторов Лютера и Кальвина человечеству подменяет собой традицию, взамен утверждая авторитет самих реформаторов, по сути — новую протестантскую схоластику. «Хотя некоторые места Писания протестантская экзегеза и признает неясными, она также признает, что их можно прояснить теми местами, которые ясны.» (Линдбек). И тут очень важный вопрос в том кто это будет прояснять. Трюк экзегетики «ясности» в том, что все знают авторитетные имена толкователей, но при этом предпочитают делать вид, что традиции нет. Что она не нужна. То есть к духовной власти приходит традиция, отвергающая все традиции, включая самою себя. Гениально. Это как если бы змея незаметно от самой себя питалась собственным хвостом. Из-за перманентного тщательно скрываемого кризиса догматической легитимации новых религиозных властей проблема «самопонятности» никуда не исчезает. Она по экспоненте запускает дурную бесконечность дробления и фрагментации фигового листа «ясности».

Маргинализируется представление о иерархии духовного мастерства, о ступенчатой природе духовного делания как трудного восхождения к духовной реальности. Борьба за перехват догматической власти у традиционного христианства приводит ко всё более упрощённым и популистским доктринам. Смею думать, что философия «Собачьего сердца» родилась значительно раньше большевистской. Шариковщина в догматике всё сложное, не понятное, трудное объявляет пустой и опасной философией. Таким образом сводятся на нет тысячелетние достижения подвижников и богословов.

Духовная прелесть ясности в возможности срезания пути. В быстрых, стремящихся к мгновенности, духовных результатах.

Она быстро разрушает культуру уважения к духовному и богословскому мастерству. А это, в свою очередь, приводит к духовной инверсии — в борьбе с Папством каждый становится сам себе «Папой». Сам себе духовным авторитетом. Само по себе это порождает глубочайший кризис духовного солипсизма. Хотя вопрос должен быть поставлен: А может быть это лучше, когда «Пап» много?

Никудышность «ясности» доказывается тем, что после её утверждения в культуре христианство очень быстро разваливается на тысячи деноминаций, «ясность» которых самая ясная и, безусловно, значительно яснее, чем у других. Но проживающим внутри своих всё более рафинированно-интеллигибельных дискурсивных ясностей этого не видно.

Вопиющая глупость ситуации опускает авторитет христианства в глазах мира до нуля, легитимизируя его запрос на секулярность. Во многих деноминациях христианство превращается в лжеимённый фарс ЛГБТ программ и харизматических психотехник. Как говорится с такими друзьями не нужно никаких врагов. Христианство дискредитировало себя за пару веков напрочь своими же собственными вселенскими сварами, разборками и склоками. А Папа всё больше набирается смелости обещать всем, кто будет ему подчиняться (не важно, буддистам или протестантам), индульгенцию верить так, как им нравится.

Ну а что с наукой? На протяжении своего относительно не долгого существования последовательное применение крайнего рационализма просвещения и модернизма к реалиям жизни само порождает глубочайший интеллектуальный кризис, поскольку в этот период умами парадоксально и грубо правит «традиция, отвергающая традиции». Поскольку и здесь, как в Реформации, есть свои имена, свои схоластика и догматизм. Но здесь, как и там, происходит замещение — там замещается традиция на рациональную ясность Писания, здесь — на логико-дискурсивную безошибочность чистого разума.

А дальше всё по нарастающей — к головокружению от успехов разума и к трагической кульминации двух мировых войн, не оставивших камня на камне от веры в «доброту техники» и всемогущество разума. Ну, по крайней мере, у Хайдеггера и его мировоззренческих последователей. Растёт чувство фундаментальной подмены главного, человеческого — интеллигибельной спекуляцией.

Пик и начало заката позитивной веры во всемогущество разума,  в доброту и универсальность науки и техники, приходится на 2 мировые войны, в которых они все были по-став-лены на службу массовому истреблению людей. Своеобразным апофеозом модернизма стало в конце 2-ой мировой войны применение США ядерного оружия против Японии и последовавшие сразу за этим холодная война и «гонка вооружений», в основном ядерных. На фоне настолько яркого фиаско всемогущества разума существенная часть интеллектуальной элиты разочаровывается в модернистской культуре как таковой, объявляя бой её спекулятивной метафизике.

И вот она метаморфоза. Как говорится, «следите за руками».  Всемогущество разума за несколько десятилетий превращается в пшик. Сердцем новой культуры постмодерна является признание модернизма традицией (одной из традиций) и исходящее из этого желание изжить модернистский предельный рационализм как главный культурный идеал. Вера в разум разваливается. А вместе с ней разваливается и всякое представление о пользе истинности и ложности. Об авторитетности разума. О нравственности и безнравственности. Истины больше нет, потому что даже если она и есть, она либо не достижима (поскольку у нас тут обнаружился крайний солипсизм), либо она нам больше попросту не нужна. Она нам не поможет. Нам поможет постправда, манипуляция сознанием. 

Единой истории тоже больше нет, есть маленькие субъективные истории-нарративы. Можно ли их собрать в общий поток? Скорее нет. Всё относительно, всё не есть то, чем кажется. Нет смысла в этом разбираться, надо просто научиться утилитарно пользоваться тем, что под рукой.

Безумие, практики психической и социальной трансгрессии перестают быть недопустимыми и становятся всё более притягательными.

Апостол эстетики бессознательного, один из самых авторитетных мыслителей современности, гомосексуалист Мишель Фуко пишет: «Безумие — это самая чистая, самая главная и первичная форма процесса, благодаря которому истина человека переходит на уровень объекта и становится доступной научному восприятию. Человек становится природой для самого себя лишь в той мере, в какой он способен к безумию. Безумие как стихийный переход к объективности — конститутивный момент становления человека как объекта.» И ещё: «По большому счёту всё — только Безумие; по малому счёту само Всё — не более чем безумие.»

Гуру медиа-века Маршалл Маклюен констатирует: «Может оказаться, что шизофрения — это необходимое следствие образованности».

Желёз и Гваттари в «Анти-Эдипе»  отказывают современному человеку в разумности вообще, назвав его «желающей машиной».  Они говорят, что капитализм фундаментально шизофреничен: «Наше общество производит шизофреников также, как шампунь DOV или автомобили Рено, с той лишь разницей, что их нельзя продать.» И ещё: «Шизофрения пропитывает всё капиталистическое поле, охватывая его со всех концов». А ведь эти уважаемые люди считаются людьми ранга Аристотеля, Канта, Хайдеггера, и после них мало или нет вообще настолько же авторитетной мысли.

Начав с амбиций, закончили безумием.

Кто виноват? — Мы.

Что делать? — Никто не знает.

Я предлагаю почитать «Новое средневековье»  Николая Бердяева.  Не смотря на то, что написано это было в 1924 году и многое не сбылось, само предчувствие, сам главный посыл автора звучит феноменально, то есть событийно, пророчески. «В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски… Нам суждено жить в историческое время смены эпох… Духовные начала новой истории изжиты, духовные силы её истощены. Рациональный день новой истории кончается». «Эпоха разума» с его точки зрения, подходит к концу. И  Бердяев предвидит новый период у порога, называет его периодом ночным и таинственным. Период «Нового средневековья». Новой онтологической жажды бытия.  Он предвидит что человек, после нескольких веков поверхностного рационализма, истосковавшись по настоящему онтологическому бытию, возжаждет снова  его героики и аскетики. Его мужества, мученичества и достоинства. Его глубинных смыслов. Его цельной веры, надежды и любви. Бердяев провозглашает: «Мы живем в эпоху, аналогичную эпохе гибели античного мира». 

С тех пор как Бог в культуре западной цивилизации умер, она по нарастающей жаждет его воскресения. Поскольку вместе с Богом умер и человек. И иначе, наверное, никак. 

Онтологическая логика бытия не позволит воскреснуть, не умерев. 
И, возможно, век апофеоза разума и есть это крещение человечества в смерть Бога. 
Но это не значит, что нам обязательно суждено воскреснуть. 

Новое Средневековье не даёт и не знает никаких гарантий. Скорее оно открывает  бездну духовной энергетики в обе стороны от разума — и в безумие, и в инобытие. 

Будет ли оно? — Религиоведы и культурологи считают, что постсекулярность, как будто, уже здесь.

Она принесла миру:

• восстановление иудейского государства Израиль со сложнейшими религиозно-политическими проблемами вокруг него;
• «Арабскую весну» со взрывным ростом мировой мусульманской общины от полумиллиарда до полутора миллиардов человек за последние 50 лет;
• невиданный никогда ранее размах терроризма, в том числе религиозного, политического и сепаратистского;
• падение атеистических режимов стран Варшавского договора с последующей реклерикализацией этих пространств;
• феноменальный рост харизматического христианства по всему миру — почти до 1 миллиарда человек, считая все деноминации, в течение последнего столетия;
• рост интереса к восточным религиям по всему миру;
• рост интереса к древним языческим практикам;
• рост интереса к эзотерическим и оккультным практикам.
• рост влияния религиозных лидеров, в особенности Папы Римского, на локальную и глобальную повестку

Перечислить все метаморфозы постсекуляризма не представляется возможным. Но тенденция налицо. Судя по всему, «Новое средневековье», в определённом смысле, уже здесь. Конечно, его смыслы промодулированы пятьюстами годами развития человечества, глобальной медиа-средой, великими научными открытиями и достижениями, техническим прогрессом и многим другим. И, конечно, это не просто возврат к средневековью. Это даже не реконструкция, а, скорее, переизобретение его онтологии. Это похожий запрос, но не похожий ответ. Многие, если не все, современные верования и убеждения не есть продолжения, но нео-реконструкции, нео-синтез, мутации, а то и симулякры старых, как бы «ясно» не утверждалось обратное. Уж слишком велик временной, герменевтический, культурный и языковой разрыв. Если даже очень сильно нам захочется в этом разобраться, наверное потребуются поколения нового поиска и новых исследований для приближения к энергетике средневековых феноменов.

И всё же обновлённое средневековье уже здесь или скоро тут будет. Онтологический запрос на него развивается и крепнет как минимум лет 70 (с Хайдеггера). И нужно определяться где в нём мы:

Какое значение постсекулярный разворот в культуре, антропологический разворот в науке, теологический разворот в философии играют для нас, нашей, семьи, общества, страны?

Какая религия нам нужна, и нужна ли вообще?

Или нам нужны духовные практики, но не религия?

Какова роль Православия в целом и Русского Православия в частности в глобальной и национальной повестке?

Как постсекулярность повлияет / должна влиять на культуру? Науку и технику? Искусство и творчество? Образование? Воспитание? Общественную и политическую жизнь?

Как на постсекулярных основаниях выстраивать диалог культур? Религий? Духовных практик? Образовательно-воспитательных систем? Духовного, религиозного и светского пространств?

Каков он, постсекулярный человек глобальной современности? И человек ли он? Или, по другому, есть ли какие-то постсекулярные племена, где он всё ещё человек?

Где граница между человеком и постчеловеком? Человеком и сверхчеловеком? Человеком и транс-человеком?

Поделиться ссылкой: