Немецкое «Агнст», переведённое как » Страх» у Кьеркегора и «Ужас» у Хайдеггера, похоже, является главным учителем бытия у обоих.
Беспощадно обозреть собственные страхи…Что может быть страшнее? Что может быть важнее?
Быть может главный внутренний диалог — диалог с собственным страхом.
Подавляемый страх: быть может главная причина спешки.
Спешка. Быть может, главная причина неумения мыслить точно.
Не бойтесь бояться. Бойтесь думать и утверждать, что не боитесь. Ибо это, в большинстве случаев, лишь поверхностный самообман.
«Я боюсь, я страшно боюсь. Я конченый трус! именно поэтому я должен ехать в самую гущу сражения», — сказал, однажды, как говорят, Генрих Наваррский (не дословно). Я здесь не про то, что нужно обязательно в гущу сражения, а про то, что только признавая свой страх его можно учиться побеждать.
Почему? Потому что реальная победа над страхом начинается с признания его постоянного наличия в нас и вокруг нас.
Не признание чего-то реально существующего не есть победа, а усугубление проблемы. В нашем случае — не есть победа над страхом, а лишь вытеснение его. Вытеснение из сферы сознания в сферу бессознательного.
Это вытеснение обязательно вернётся патологией на уровне бессознательном. Чтобы страх не вызвал необратимого повреждения и разрушения, нужно научиться жить в его неизбежном присутствии.
Настолько же неизбежном, как неизбежно присутствие самой смерти. Тогда, быть может, и удастся что-то у него отвоевать по-настоящему. Только тогда это присутствие, возможно, не будет нашей фатальной подсознательной и обезличивающей мотивацией.
В противном случае страх (в итоге, страх смерти), будет безраздельно править нами на бессознательном уровне, а мы будем просто бояться это признать.
Ну, я так думаю.
Из моих старых конспектов по Шестову:
Человеческое мышление, которое хочет и может глядеть в глаза смерти, есть мышление иных измерений, чем то, которое от смерти отворачивается и о смерти забывает. / Лев Шестов
Интересно, что в Средневековье кладбище было в центре города, вокруг Церкви, а сейчас как можно дальше, «с глаз долой».
Что, средневековый человек меньше боялся смерти? Не думаю. Может быть даже и наоборот. Но он значительно больше думал о ней.
Шестов расшифровывает:
Когда человек боится, его можно пугать и, напугавши, принудить к повиновению. Но для «философа», который побывал на окраинах жизни, который прошел школу смерти, для которого α̉ποθνήσκειν (умирание) стало реальностью настоящего и τεθνάναι (смерть) такой же реальностью будущего, страхи не страшны.
Смерть он принял и со смертью сдружился. Ведь умирание и смерть, ослабляя телесный глаз, в корне подрывает власть ничего не слышащей ’Ανάγκη (необходимости) и всех тех самоочевидных истин, которые этой ’Ανάγκη держатся.
Душа начинает чувствовать, что ей дано не покорствовать и повиноваться, а водительствовать и повелевать, и в борьбе за это свое право она не побоялась перелететь за ту роковую черту, где кончаются все ясности и отчетливости и где обитает Вечная Тайна.
Итак, подлинное знание начинается не с meditatio vitae (размышления о жизни), a с meditatio mortis (размышления о смерти).
По поводу страха (продолжение междомыслий):
Cтрах физической боли, думаю, несколько преувеличен. Да, мы боимся этого как животные. И хоть это очень стыдно и позорно именно для человеческого достоинства, но мы намного больше животные в этом смысле, чем готовы признать.
Но я уже не уверен, что этот страх в нас есть сильнее чем страх экзистенциальный. Страх небытия как такового.
Быть может именно из-за этого-то экзистенциального страха вопрос о бытии оказался в принципе потерян. Забыт. Вытеснен. Потому что бояться этим страхом намного страшнее, чем страхом физической боли.
И, возможно, этот-то экзистенциальный страх многократно страшнее всего прочего. Настолько страшнее, что мы и думать то о нём не хотим / не можем.
Как бы это прочее страшно не выглядело. И, возможно, этот то страх как раз больше всего и подавлен. И именно будучи подавленным он и возвращается сначала к нам к каждому в отдельности, а потом в общество всё более кошмарными патологиями.
Кажется, что исторически ситуация усугубляется. Если ранее человек не боялся смотреть смерти в лицо и думал о том, что за ней, пусть и наивно. И даже, по своему, боролся со смертью — религиозно ли, или через то, чтобы его творчество помнили, или через продолжение себя в детях, — то сейчас он смирился с ней как с базовой данностью и просто идёт к концу (я имею ввиду усредненного человека, массового).
А потому, вполне возможно, что прав Фуко и безумие становится всё более базовым, а человек, как «разумное животное», «скоро исчезнет, как исчезает рисунок на прибрежном песке». Поскольку мыслить точно и честно (а это значит мыслить о бытии) становится всё более экзистенциально страшно.
Если ничего не изменится, то человека просто смоет собственным страхом. По крайней мере нынешняя эскалация зацикленности на безопасности вкупе с неуёмной эскалацией потребления является едва-ли не самой опасной проблемой экологии человека и мира, производя всё более катастрофическое количество глобальных рисков.
Сергей Сергеевич Хоружий называл это «видовой усталостью», производящей трансгрессию в направлении видового суицида. Ситуация как-будто патовая. Человек не может обходиться без смысла бытия. И, в то же время, он учится обходиться без него. Всё более безумно развлекаясь в потреблении, отвлекая себя от своего главного вопроса — о бытии.